Бахыт Кенжеев

Как и другие романтические штампы, слова «изгнание», «бессонница», «тоска» я забываю под огнем настольной лампы, покуда заполночь играю в дурака

с самим собой, пока засаленные карты — еще московские — семерка, тройка, туз, не обещают ни победы, ни азарта, а все же блазнятся прорывами в поту-

сторонний мир, где Герман в темной спальне графини, где шампанское и штосс... А вот и проигрыш. Что может быть печальней? О, многое, дружок, всего не перечтешь,

и привидение подскажет мне по-русски, что заказать из винного листа, по правде, нечего. Остались лишь закуски — тоска, бессонница и прочая тщета...

Завидовал летящим птицам и камням, И даже ветру вслед смотрел с тяжелым сердцем, И слушал пение прибоя, и разбойный Метельный посвист. Так перечислять Несовершенные глаголы юности своей, Которые еще не превратились В молчание китайских мудрецов, Недвижно спящих на бамбуковых циновках, И в головах имеют иероглиф ДАО, И, просыпаясь, в руки журавлиное перо Берут, и длинный лист бамбуковой бумаги.

Но если бы ты был мудрец и книгочей! Ты есть арбатский смерд, дитё глухих подвалов, И философия витает над тобой, Как серо-голубой стервятник с голой шеей. Но если бы ты был художник и поэт! Ты — лишь полуслепой, косноязычный друг Другого ремесла, ночной работы жизни И бесполезного любовного труда, птенец кукушки В чужом гнезде, на дереве чужом.

И близится весна, и уличный стекольщик Проходит с ящиком по маленьким дворам. Зеленое с торцов огромное стекло Играет и звенит при каждом шаге, Вот-вот блеснет, ударит, упадет. Так близится весна, и равнодушный март Растапливает черные снега, и солнечным лучом В немытых зимних окнах зажигает Подобие пожара. И старьевщик Над кучей мусора склоняется, томясь.

Всю жизнь торопиться, томиться, и вот добраться до края земли, где медленный снег о разлуке поет и музыка меркнет вдали.

Не плакать. Бесшумно стоять у окна, глазеть на прохожих людей и что-то мурлыкать похожее на «Ямщик, не гони лошадей».

Цыганские жалобы, тютчевский пыл, алябьевское рококо! Ты любишь романсы? Я тоже любил. Светло это было, легко.

Ну что же, гитара, безумная, грянь, попробуем разворошить нелепое прошлое, коли и впрямь нам некуда больше спешить.

А ясная ночь глубока и нежна, могильная вянет трава, и можно часами шептать у окна нехитрые эти слова...

Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро, ветер на Пушкинском, ветер на Звездном бульваре. В дверь колочу кулаками, в свою же квартиру силюсь пробраться — не слышат, не открывают.

Сны мои, сны, — словно пригоршню уличной соли сыплют на рану. Ах, Господи, в здравом уме и памяти трезвой, ну кто бы по собственной воле рвался туда, где бывало гораздо больнее,

злей, беспросветней, где виделись только обиды? Крепкие двери казенным железом обиты, новый жилец, против всех человеческих правил, волчьи капканы там вместо запоров поставил.

Выйду на улицу — воздух слоистый прохладен, как у стекольщика в ящике — блещет, двоится. Это мой дом, — вывожу аккуратно в тетради, это моя ро... а дальше — пустая страница,

дальше — косая линейка, лиловая клетка, столбики цифр, и опять я в разлуку не верю, и до утра, на манер обезьяньего предка, все колочу, колочу в бесполезные двери...